Фрагмент романа «Венец певца». Публикуется ко второй годовщине смерти автора.

 
 
Чтобы уж точно без сучка без задоринки принялось д’Антесу ощущение нового для него города, повез Геккерен его  по  Петербургу лишь  после того, как стал окончательно на улицах санный путь. День не пришлось подыскивать заранее; чистый, он вдруг выявился сам собою: ни докучных посольских дел, ни излишне слепящего взор солнца, ни привычного для Чухонии туманца, а только чуть морозно в перчатках без рукавиц, да там-сям поблескивает у куполов церквей из воздуха рождающийся иней.
 
Геккерен, еще с полуночи прикидывавший будущее свое настроение, к утру, насупясь, выбрал задумчивость. Медленно очень, забывая по пути самое обыденное, отдавал он приказания слугам и все застывал, ровно ничего перед собой не видя, то над книгой, то над письмом. Наконец слились, отбивая назначенный час, трое часов разом — Геккерен спустился вниз.
  
Д’Антес, на диво разрумянившийся, уже балагурил о чем-то молодом с кучером-швейцарцем. Устало ответив на его приветствие, сделал Геккерен расслабленный знак двумя пальцами правой руки; тронулись.

С белого зимнего неба остро покалывало редким снежком.

Любивший зябнуть барон то распахивал на груди отороченную мехом шинель, то, напротив, обеими руками поджимал воротник едва ли не к самому носу.
  
Д’Антес, уже привыкший к причудам своего старшего друга, не торопил разговора, а, сосредоточившись, искал упора каблуками сапог. В таких удобных, казалось бы, санях ноги сами из-под тебя уходили…

— Святая вера Господа нашего Иисуса, — нарочито суша свой тон, начал Геккерен, — не устает учить нас о неизреченной благости всякого земного страдания. Не боясь показаться безбожником,  я  все же  полюбопытствую так: пусть избранным душам подвижничество дается без   счета,   но   чем   отличается семейный промысел какого-нибудь чиновника на мизерном жалованье от жития добровольно ушедшего  в пустыню?

— Соблазнов меньше? — криво усмехнувшись, спросил д’Антес: ему нисколько не нравилась Миллионная, по которой скрежетал в тот час их возок.

— Пожалуй, — посторонился барон. — Но не в этом ещё суть! Я к тому, дитя мое, чтобы никогда не стремились вы принести себя в жертву! Право же, нет карьеры хуже! Я всегда говорил и не устану повторять, что нужда в любви к самому себе необходима более, нежели принято думать! Особенно же это важно для вас нынче, в чужом городе! Сотни глаз наблюдают за каждым вашим шагом! И — прежде всего! — свет еще просто не знает, как себя вести по отношению к вам. Надобно дать ему выгодное направление! Коли вы сумеете по-настоящему любить себя сами, этого не избежать и тем, кто станет вас привечать.

— Черт возьми, зачем среди мрака и холода строят они подобно итальянцам? — точно бы прослушав, спросил  Жорж-Шарль.

Живая тень легла на лицо барона.

— Я же говорил: они любят себя и хотят, чтобы все их любили… ну, хотя бы так же, как итальянцев!

— Боюсь, на их ожидания способны ответить взаимностью одни северные медведи! — не улыбнулся д’Антес.

— Так нельзя говорить, дитя мое, — прежним тоном обескровленного сожаления отозвался Геккерен. — Нас обязывает не только гостеприимство! Среди прочих народов, русские еще совсем дети, и я не знаю, с чем может сравниться их детская мстительность и жестокость!

Сани меж тем круто забрали влево: в снежной пыли и звоне катил навстречу прогулочный поезд императрицы, за ним плясали кровные кони добровольной кавалькады, галопирующей по дурной ухабистой дороге, как по манежу. Вдруг четкая цепочка сопровождающих лопнула, один из всадников, присмотревшись, стал забирать к посольскому возку. Мягко подпрыгивая на стременах, он скалился почти так же, как скалилась под ним его надменная энглизированная кобыла. То был кривоногий задира и наездник маркиз де Пина, прибывший в Россию месяцем раньше д’Антеса и уже составивший себе репутацию преотчаянного малого.
Приблизившись, он подчеркнуто вежливо поклонился:

— Позвольте вас  поздравить, Жорж!  Приказ о  нашем зачислении в гвардию только что подписан! Я уже предупредил портного! — На его рябоватом, нехорошего оттенка лице сияла неподдельная радость.

— Я бы не советовал вам близко сходиться с этим молодчиком, — провожая взглядом отъехавшего де Пину, сказал Геккерен. — Манеры его отдают выскочкой.

— Его род из древних на Юге, — с неожиданной  горячностью возразил Жорж-Шарль. Отнесясь поначалу к долгожданной вести весьма прохладно, он, чем дальше, тем больше входил в ее вкус. Ему уже явственно не терпелось бросить эту поднадоевшую прогулку с ее поучениями и скорее очутиться где угодно в другом месте, только чтоб не томиться наедине со щекочущей  неопределенными надеждами новостью.

— Воспитание, основанное на ровном из века в век и непременно высоком положении в обществе, — вот что  такое истинная древность хорошего рода. Крестьяне, каждодневно пашущие на своих полях, занимаются сим 
ремеслом от времен самого Хама. Однако все их положение и воспитание — та же земля!

— Если бы вы только знали, как вы правы, — тихо уронил д’Антес.
  
Ожидавший спора и несогласия, Геккерен устало поморщился и во всю обратную дорогу не произнес более ни слова. Впрочем, это далось ему без труда: опыт уже научил его иногда не замечать времени. Д’Антесу же возвращение показалось величиною с год; он искусал себе все ногти.
 
А несколькими днями позже, уже состоя в службе у государя, успев заказать и получить достаточный на первые выходы мундир, благодаря бесчисленным повторениям заучив на память историю своего зачисления и ко всему сумев даже слегка позабыть недавнее отчуждение от наинадежнейшего друга и покровителя, был приглашен д’Антес на охоту куда-то в подгороднюю вотчину одним юным русским князем, чью фамилию, как ни бился, не мог ни запомнить, ни произнести.
  Собственно говоря, в усилиях подобного рода нисколько и не было нужды. Князь был так свеж, краснощек и красноречив, пухлогуб и кудряв, что в происхождении его имени можно было вовсе не сомневаться: далее одного колена вспять оно не простиралось. Князь довольно сносно говорил по-французски и только изредка — верно, не разобрался когда-то его почтенный батюшка в гувернере — сбивался на простонародные «жоны» да «жавоны».

*** 
 
Но с чрезмерной учтивостью выслушал д’Антес его пространное приглашение, что-то такое рассмотрел в потолке и на стенах — и дал согласие. Кажется, не чуя под собой ног, князь тотчас же назначил день отъезда, поклялся даже — что уж совсем отдавало Бог знает чем! — слово дал прислать за д’Антесом собственную тройку.

— Я встаю не ранее половины двенадцатого, — раздельно произнес Жорж-Шарль и, не пригласив приглашавшего к обеду, почти одним кивком отпустил его, сам же, еще раз перемерив свой полностью обновленный гардероб, отправился на Невский. Так, в одиночку, имея на всю русскую столицу не более десятка знакомых лиц, ему все же было гораздо удобнее, нежели под отечески настойчивой опекою Геккерена.

На Невском в этот сравнительно ранний час еще и в помине не было той подлинно светской сутолоки, так поразившей и захватившей д’Антеса уже в первый день по приезде. Чинно стояли по углам кварталов толстые, точно намасленные будочники, с боковых улочек сочились на первейшую перспективу города черненькие струйки выступавших гуськом горничных. Все они, как по уговору, были в темных, скромно кроенных одеждах, одинаково кутали головы в одинаковые коленкоровые накидки и тем, отмечал про себя д’Антес, только оттеняли непосредственную игривость своих хорошеньких мордашек. С неторопливостью гуляющего барина, оглядываясь на одни быстрые женские силуэты и вовсе не замечая по сторонам ни навязчивых разносчиков, ни освещенных окон магазинов, ни тем более всякого подобного себе, медленно, с удовольствием ступал Жорж-Шарль по местами не метенному снегу, который спешно лип и к каблукам, и к подошвам его тупоносых, как у великого князя Михаила Павловича, сапог.

Он улыбался. Последнее время ему как-то вовсе не было грустно. Францию, оставленную и потому необыкновенно милую, он уже почти не вспоминал. Он в себя прийти не мог от того жгучего ощущения свободы, какое захватило его в этом, на самом краю света построенном, городе. Разумеется, там, на родине, он тоже не знал особых стеснений своему характеру, но там каждому его поступку сопутствовали некие прирожденные рамки, затеянные светом задолго до его рождения. Здесь же, в Петербурге, он мог стать повыбору: продувным со скользкими длинными ногтями игроком, рубакой-гусаром, близким государю советником, откровенным приживальщиком у какого-нибудь без царя в голове вельможи, просто нахлебником, завсегдатаем театральных кулис — и все это по одной своей доброй воле, ничему не обязуясь, ни перед кем не держа ответа, а, напротив, надежно поддержанный очаровательным званием — иноземец.
  «Полно, так ли уж тут все дико, как мне когда-то думалось!» Действительно, даже ананасы и те оказались здесь дешевле, чем в том захудалом немецком городишке, откуда вывез его Геккерен минувшей осенью. Нет, Господь свидетель, здесь можно жить, и жить не худо!

Оттого что через несколько дней он будет уже не на этой улице, а в чьем-то богатом загородном дому — о,парвеню всегда состоятельны — торопилось сердце в груди.

«Тогда зачем из всего делать немыслимые в обыденных отношениях выводы? — пожимал недоуменно плечами д’Антес. — Голландский посланник, — нравилось ему это торжественное сочетание, — бесспорно неглуп, но очевидно, что ограничен!» Здесь мысли юноши несколько сбивались. Под ограниченностью проницательного дипломата, как свои пять пальцев знавшего не один свет, но и вообще людей, Жорж-Шарль, правда не увязывая одно с другим, подразумевал медлительность Геккерена в ответ на свое пылкое желание приобрести через старшего друга как можно больше знакомых. И тем не менее д’Антес был прав: Геккерен не раз уже за время их знакомства поступал и говорил даже совсем наперерез своему всегдашнему попустительскому отношению к Жоржу-Шарлю. Подобное нелегко было, разумеется, отмечать д’Антесу, но иначе поступить он не мог: более всего в человеческом общежитии он ценил ясность и искренность.

На мгновение чуть печальное лицо д’Антеса криво отразилось в мятущемся свете боковой кенкетки какой-то галантерейной витрины. Юноша даже не заметил, как всею грудью потянулась за его отражением в стекле дородная жена сидельца.

Да, печалиться стоило! Д’Антес уже не раз говорил с Геккереном начистоту о своем состоянии нравственном и материальном; кажется, вовсе не осталось меж ними никаких рубежей, все и тайное и явное, — а это иной раз куда потаённее сокровенного, — все было выложено в открытую, все перемерилось на одних весах и представлялось как бы совершенно понятым, но доступа к совместной свободе общения все не достигалось. Словно Геккерену нравилось, что д’Антес вынужден перед ним постоянно что-то такое менять и во внешности своей, и в характере, будто иначе ему и смотреть-то было незачем на здорового красивого юношу немногим более двадцати лет, точно сам он нуждался всякий раз понимать его по-иному, чем то уже получалось. Д’Антес прекрасно видел, что подобное не совсем с руки и барону и самого его толкает быть каким-то странным, с головы до пят выдуманным, но изменить ничего не умел. Всегда выходило так, что ни один из них не мог поймать другого, ибо каждый шел путем, навязанным ему со стороны. И ощущение близости перекрестка не возникало, кажется, ни у кого.

«Жизнь есть всего лишь тяжкий труд!» — скучно припоминал д’Антес любимые слова старичка аббата Премона, едва ли не ежедневно посещавшего их дом для невинного удовольствия игры в лото.

Только нелепое платье какого-то, верно провинциального, чиновника чуть развеяло Жоржа-Шарля. Бедняга при ходьбе мотал головой, как глухая лошадь, и каждому норовил уступить дорогу.

С квартал прошел за ним д’Антес.
 
Дорогу в подгороднюю — а званых набралось на восемь саней — д’Антес запомнил скверно. Выехали, едва позавтракав, все поворачивали то влево, то вправо, но отовсюду прямо в лицо бил гнусный ветер, сырой и морозный одновременно.

Когда уже начали куриться над окрестными полями и мелким вдали лесом сизые северные сумерки, понесло из-за холма по левую руку густым собачьим лаем, замелькали в темной громаде дома пляшущие огоньки. Ехавший впереди князь что-то прокричал кучерам — стали спускаться под гору. Какой-то не слишком уже и молодой офицер, чьи стремительные тосты всю дорогу доносились до Жоржа, выпал на повороте из саней в снег. Спохватившись, послали за ним денщиков. И так, в два ряда — сани дали дорогу несомому на тулупе офицеру — подъехали к убранному коврами крыльцу. С многочисленной челядью встречать, как догадался д’Антес, вышел сам отец приглашавшего. В роскошном халате длинношерстного блестящего меха, такой же кудрявый, как и сын, он стоял, опершись на плечо коротенького, с совершенно седой головой человечка и кланялся, свободной рукой указуя гостям путь. Человечек от времени до времени топал об землю обутой в зеленый сапог ножкой, скалился и кричал петухом.

Брезгливо сглатывая подпершую горло теплоту и держа руки неестественно прямо вдоль корпуса, д’Антес миновал эту странную пару и вслед за прочими стал подниматься куда-то вверх по широкой мраморной лестнице.   На последней площадке ее уже вовсю суетился юный князь с непроизносимой фамилией.

— Господа! — метался его цокающий голос от стены к стене. — Господа! Чем Бог послал! Пожалуйте сюда! В столовую, господа!

Жоржу стало совсем не по себе. «Черт возьми, этим варварам недостаточно иметь целые полки слуг для каждой мелочи! Им необходимо лакействовать самим!»

Глядя только себе под ноги, д’Антес прошел куда просили и сел за длинный стол на месте, соседнем с головным. Его, слава Богу, никто не беспокоил; с шумом невообразимым гости рассаживались; звенела жалобно дорогая посуда, по наборному паркету скрипели частые шаги слуг, где-то внизу визжали собаки и глухо хлопали пробки.

«Зачем я здесь?» — опуская голову все ниже, думал Жорж. Он чувствовал себя необыкновенно чужим всему этому сборищу. У него дергало углы губ, и уже совсем не хотелось есть.

— Я бы рекомендовал вам, сударь, не пренебрегать ухой, — раздалось сбоку на прекрасном французском языке. — Стерлядь поистине королевская рыба.

Не желая даже поворачиваться, д’Антес только бросил глазами в ту сторону и тотчас же поднял голову. Говорил с ним, оказывается, тот седовласый, кричавший петухом коротышка, о чье плечо давеча опирался сам владелец замка. Его-то как раз за столом и не было, но на головном хозяйском месте сидел в общем-то довольно представительный, белый как лунь человечек и, ослепительно блестя живыми черными глазами, ласково,  покровительственно даже, смотрел на Жоржа.

Первым побуждением д’Антеса было немедленно покинуть замок. Он даже успел сесть так, чтоб было удобнее, отодвинув стул, выйти из-за стола, да откуда ни возьмись подскочил мальчик-князь со своей непроизносимой фамилией.

— Бога ради, простите, д’Антес, — понесся он. — Покамест вы сидели задумавшись, — он покрутил в воздухе двумя пальцами, — я совсем запамятовал вас представить: господин де Фремер, супруг моей матушки! Батюшка просил извинить — хворает, к столу не выйдет!

Жорж почувствовал стул под собой непосредственным продолжением собственного тела.

«Что все это значит? — буквально кипело у него в голове. — Где я? Что это? Балаган? Дом?!»

Однако никто вокруг ничему не изумлялся. А коротышка все так же невозмутимо подливал себе сам ухи из большой серебряной суповницы с гербом, плотоядно шевелил полнокровными губами, не без изящества прикладывал к ним крахмальную салфетку и ни на минуту не прекращал с благодушным достоинством взирать на гостей.

Было отчего онеметь. Руками, точно налитыми свинцом, д’Антес что-то мял на своей тарелке. Его измерзшиеся за долгую морозную езду ноги отошли и теперь отдавали пронзительной горячей болью, глаза не находили себе места: то безучастно застывали на лоснящемся лице пожилого усача, сидевшего напротив, то, словно обожженные, кидались прочь, едва коснувшись странного супруга непонятной матери, уже имевшей, покамест отсутствующего, живого мужа…

Никогда, пожалуй, собрание во всем равных ему по рождению людей не ощущалось д’Антесом так натянуто.

А над столом, точно с расписанного в два цвета потолка, плыл уютный дух позднего радушного веселья, он обнимал пирующих по витым спинкам их стульев,
местами теснил гостей голова к голове, местами же разряжал синим трубочным дымом, и там, где не хватало огня, где сами по себе жили на износ не нужные никому стенные зеркала, обретал плоть, волновался колыхающимися кругами, пугал хмельные глаза. 

«И — видит Бог» — незачем вовсе было среди всего этого искать натужной прямизны и простоты! И ничего не мог здесь разглядеть д’Антес своими прекрасными, из-за моря привезенными очами!

А коротконогий старец, так озадачивший Жоржа, не только умел кукарекать по-русски и часто произносить по-французски, одновременно имея общую с князем жену, он в пору далекой своей юности был лучшим послушником монастыря «Сердце Иисусово», что под Тулоном, серьезно мечтал стать каноником, да при якобинцах безбожно вовсе пошел побираться в Париже и учить латинской премудрости в Лондоне, а позже, в России уже, и совсем из рук вон — стал поигрывать в трактирах на бильярде и приторговывать секретами изготовления провансальской горчицы. Вот с одним из этих секретных рецептов и попался он на глаза отцу нынешнего хозяина-князька. Развлекал почтенного предка как умел: сначала обратил его в католичество, затем сам принял православие, выучил писать скабрезные стишки, а однажды под хмельком, смех смехом, женился на сухой, как ее пудра, жене благодетеля. Тот на другой день сам толком ничего понять не мог и лишь спрашивал, откуда для венчания батюшку пригласили. Оказалось-таки, из самой консистории. Князь поскучал-поскучал дня два и сослал двоемужнюю жену свою в отдаленное имение, а поседелого молодого ее наглухо оставил при себе, потому как, не любя и не держа кур, обходиться без петушьего крика все ж не мог… Уважать мсье де Фремера он стал после этого необыкновенно, дозволял ему все, что заблагорассудится, и лишь убрал одну навязчивую старушонку из белошвеек, до которой отставной послушник стал чересчур охотлив.

— Я очень, очень устал нынче, — уловив момент, объяснил д’Антес жилистому дворецкому, забыв совершенно, что тот в отличие от де Фремера может вовсе и не знать по-французски. Но, верно, судьба тем днем мирволила Жоржу. Сей же час явился юный князь-хозяин и прежде всего на весь стол пустился уговаривать гостя не покидать общества… Д’Антес сумел статься непреклонным и был препровожден в спальню.

Заснул он как убитый.
 
Выжлятник, сидя боком на приземистой, костистой, словно корова, лошаденке, что-то хрипло выкрикнул и махнул варежкой. Морозило. Солнце вставало ровно описанным, без лучей, кругом, серебряная пыль клубилась над сбившимися в логу собаками. Добродушный пожилой усач, доставшийся д’Антесу в напарники, легонько тронул за повод его лошадь.
  
— С Богом! — на дурном французском языке неумеренно улыбчиво крикнул он. Охотники, выстроившись по два в цепочку, тронулись.

Отоспавшийся и посвежевший Жорж ехал, щурясь от бившего в глаза снега, со странным чувством вдруг открывшейся любви ко всем тем, кто окружал его нынче, снарядил на эту странную русскую охоту, позаботился выдать чудные толстые сапоги из местного сукна, а утром напоил крепким ароматным бульоном. От той едва ли не болезненной отрешенности от общества, какой мучился д’Антес вечером, не осталось и следа. Он сам не знал, куда все подевалось. Всё были подле милые молодые и не очень люди, каждый знал цену подлинному благородству хорошего славного рода, каждый питал по отношению к другому тонкое доброжелательство и предупредительность. Даже своим кукарекавшим соотечественником нынче умилялся Жорж. В сей час он казался ему благодушным чудаком, не более. Всей грудью глотая щипавший в ноздрях воздух, д’Антес пустил своего жеребца рысью.

— Догони! — кричал он усачу и смеялся оттого, что, не понимая, тот смешно раздувал щеки и, мешком переваливаясь в седле, только махал зачем-то свободной рукой.

Ехавшие впереди стали. Первым спешились псари, за ними прямо в глубокий, по пояс, снег прыгали остальные, падали, поднимались со смехом, подносили ко рту сложенные лодочкой ладони и зачем-то дули в них. С пружинистой ловкостью д’Антес соскочил с седла. Видимо, не ожидавший подобного усач, хохоча, хлопал юношу по плечу, что-то кричал остальным. Смутившийся Жорж тоже медленно похлопал усача по плечу. Вокруг весело засмеялись. Д’Антес растерянно огляделся.

«Все прекрасно!» — одними веселыми глазами сказал ему очутившийся рядом юный князь.

В отдалении послышался звук трубы, все разом стихли.

Усач взял Жоржа за руку.

— Этим пойдем туда, — сказал он шепотом, неимоверно тараща глаза. — Где пойдет волк, будем делать стоять! Едва сдерживая смех, д’Антес закивал головой. Как, однако, все прекрасно!

Псари уже отделились от охотников и тихой цепочкой торили дорогу к синеющему вдали предлесью. По не увиденному Жоржем сигналу тронулись наконец и они, сильно забирая вправо от псарей.

В неуклюжих, как думалось раньше, толстых сапогах и таком же необъятном тулупе д’Антесу тем не менее идти было очень удобно. Снег, разваливавшийся от каждого шага послушным нежным нутром своим, приковывал к себе взор и, хотя заметно тяготил голени ног невидимой тяжестью, открытой податливостью, напротив, притягивал к себе как магнит. Жорж радостно ощущал, что от дыхания заледенели, стали мокрыми концы молодых его усов; передав тяжелое ружье бежавшему обок казачку, он еще шире открыл рот и даже стал помогать себе оттопыренными локтями рук. Усач потянул его за собой.
  
— Здесь, здесь, — шептал он, оставляя за спиной их сотоварищей, — станем здесь.

У куста, тяжелого, с толстым рыжим стволом, с ветвями, укрытыми снегом, они остановились. Усач стал отаптывать площадку. От Жоржа валил пар. Сейчас ему уже не казалась легкой та дорога, которую они проделали. Хотелось сесть прямо на снег и горящим от пота лицом припасть к его матовой поверхности, как к простыне.
 
— Э-э-э, нельзя. — Усач выбил из рук д’Антеса горсть снега. — Кхе-кхе, — шепотом стал показывать он и вдруг довольно чисто произнес: — Можно сильно заболеть.

Глядя на его медлительные, но расторопные движения, Жорж не мог не изумляться: усач был уже не слишком молод, скорее толст, чем представителен, а поди ж ты — нет на лице его не только усталости, а и вообще каких бы то ни было чувств, знай себе мнет снег по кругу, то там, то сям тычет зачем-то принесенные казачком ветки и еще находит время следить за ним!

Чтобы хоть чем-нибудь заняться, д’Антес достал кожаную сигарницу, усач опять вмешался.

— Ради Бога, — зашептал он и выразительно втянул в себя воздух, — почует!

Оглядевшись со скуки, д’Антес впервые заметил, что не один снег, кусты да редкий, едва начинающийся здесь лес лежат округ. На той стороне мелкого, неширокого оврага чуть плясали под ветром остроконечные красные и синие полоски материи, часто нанизанные на невидимую отсюда веревку и похожие издали на полотно пилы. Ненатурален и дик был их острый, как искромсанный, цвет на фоне мреющего под низовым ветром снега. Казалось, их зажег и выставил для опаски следующий по пятам пожар; юноша помимо воли поежился.
Зачем это? — забывшись, вслух спросил он.

— Т-с-с-с! — Усач расплылся широкой, как яичница, улыбкой. — Чтобы он не прошел!

— Кто он?

А-а-а, — усач плюнул, — зверь же, — и что-то добавил по-русски.

— Как долго еще ждать?  

Ответом ему было только неуклюжее из-за одежды пожатие плеч.

Жорж, насупившись, отворотился в сторону и стал смотреть на бесшумно прыгающего то на одной, но на другой ноге казачка. Мальчонка, видимо, был счастлив сверх всякой меры, зеленые глаза его тоже подпрыгивали, а рот был полуоткрыт. Жорж улыбнулся. Мальчонка живо посуровел, и тотчас же откуда-то со стороны вступил в их вымороченное молчание до странности стройный хор коротеньких охотничьих рожков, звона железа, осипших людских голосов и пронзительного собачьего лая. Хор рос лавиной, накатывал, обещал как будто еще и еще усилиться и вдруг пропал. Д’Антес недоумевающе посмотрел на своего напарника. Тот лишь мрачно покрутил головой.

Ничего не поняв, видя, что спрашивать сейчас бесполезно, Жорж поднял свое ружье к плечу. Нет, ни к чему, и тяжело! Опустил его прикладом в снег и, как на острие, напоролся на отчаянные глазенки казачка. «Опять что-то не так!» Отдав ружье в приготовленные руки мальчишки, стал, похрустывая слежавшимся и уже местами раскатанным настом, ходить туда-сюда, мысленно повторяя про себя одну тихую песенку, простую в своем журчании, как ручеек, и старался не замечать, что сызнова каким-то нервическим тиком сводит толстые плечи усача и его почти лишенную шеи голову. «Дьявол с ним!» Концом подвернувшейся ветки выписал на чистом, бумаги ровнее, покрове начальное слово мурлыкавшейся песенки и удивился: какой-то белый, с едва понимаемыми очертаниями, ком пробовал чем-то черненьким, необычайно маленьким и блестящим, само острие багровой тряпчонки, слабо от того дергавшейся. Выронив ветку, Жорж застыл на месте. Очертания же белого кома постепенно ожили для его глаз, превратились в известное с детства… что же, черт возьми?., даже по-русски знал, как называется… А-а-а! Собака… Еще эти… псари!.. А собака меж тем — была она почему-то куда крупнее всех виданных д’Антесом ранее — подняла могучую лапу и снова, будто не невозможно острой была та тряпка, спокойно тронула её. Рядом бухнуло сухим огнем — Жорж обернулся: с перекошенным, словно тряпичным, лицом, роняя жёлтую, как пена, слюну, трясся на своем месте усач, говоря шепотом что-то совершенно непонятное.

— Барин! — Казачок тыкал д’Антеса скрюченной от нетерпения рукой. — Фузей возьми, барин!

— Собака, — спокойно сказал ему по-русски д’Антес и взял поданное ружье.

А собака там, у флажков, уже не была собакой. Одним ударом передней лапы порвала она, только оглянувшись на выстрел, ничтожную веревку, с секунду вытянувшись в струну, жадно тянула на себя, как пила, воздух и наконец прямо с места пошла великолепной развалистой машистой рысью точно на куст, за которым, беззвучно пришептывая, просыпал мимо полки свой порох усач. Не понимая, что делает, д’Антес медленно поднял ружье, не разглядел мушки — уж больно тяжело было — и тронул курок. Отдавшая в плечо боль застила на мгновение глаза… Когда раскрыл почти у самых ног, выворотив из-под лап огромную, с раскрытой пастью голову и кося на снег безумно человеческим глазом, умирал белый волк. Судороги шли по его топорщившейся шкуре все тише и тише. Он дернулся, перевалил все свое туловище на левый бок, открыл чернеющую, почти навылет, огромную рану и навсегда потерял те поразившие Жоржа очертания, которыми жил, — стал совсем белым, стал пушисто-рассыпчатым, стал частью куста, приникшего к его горлу.

Жила над ним лишь точимая в снег кровь да вившийся от нее парок.

— А новичкам как везет, да!!! — неизвестно на каком языке сказал усач. Казачок визжал от восторга.
 
…И всё! Расстоянием, величиною всего в последний выдох белого волка, исчезла преграда. Блаженная пустота снизошла на то место, где, точно в дорожном саке, держал Жорж-Шарль д’Антес, барон королевским указом с 1731 года, пустопорожнюю — ни на минуту забывать нельзя — необходимость знать то, что все равно никогда не пригодится: мрачную военную науку, еще более нудные обязанности — не перепутать, не приведи Господи, кто с кем в родстве состоит, кто за кем, как и когда ухаживает в том  карусельном кругу, что звался ничего в общем-то не значащими словами — русский свет, — все это отпустило. Жорж стоял со сладкой улыбкой на губах, и в синих его глазах плясали беззвучные отображения казачка, с ума пятившего от радости.

НА ГЛАВНУЮ БЛОГА ПЕРЕМЕН>>